Эва Томпсон Имперское знание: русская литература и колониализм, 7 Фрагмент книги «Imperial Knowledge: Russian Literature and Colonialism». Опубликовано в журнале "Перекрестки" №1-2/2007 Трактовка исторической географии России Впервые мысль об изучении текстуального выражения русского колониализма у меня появилась, когда я заметила несоответствия между стандартами интерпретации русской литературы, принятыми на факультетах английской и славянской филологии в американских университетах, как и в работе Алана Чу (Allen F. Chew) «Atlas of Russian History: Eleven Centuries of Changing Borders». Этот «Атлас» показал суть политического образования, географическое и административное развитие которого было беспрецедентным в мировой истории. Московия в XVII в. была темной и сравнительно маловлиятельной державой на окраинах Европы, но уже русская империя, на смену которой позже пришел Советский Союз, стала мировой державой, к тому же провозгласившей себя самой великой страной мира. Трагическая история бесчисленных войн, оккупаций, угроз, несправедливых договоров, аннексий, деклараций и многочисленных измен представилась мне основой для заманчивых исследований становления России, захватывающей деревню за деревней, город за городом, реку за рекой, степь за степью. Монументальные политические трансформации, инициированные русскими, затрагивали людей многих этносов и вероисповеданий (в том числе и самих русских). Позиции и действия подданных этой империи были ограничены местом, которое они занимали в имперской иерархии. Русская литература в этом процессе играла роль посредника. Замечательные герои Толстого и Достоевского, Пушкина и Лермонтова, Тургенева и Чехова, Солженицына и Рыбакова являются частью русского колониального проекта. История России, как ее преподносит в «Атласе» профессор Чу, это история тотальной и дорогостоящей экспансии на Восток, Запад, Север и Юг. Между XVII и XIX вв. империя расширялась со средней скоростью пятьдесят пять квадратных миль в день. Такая скорость экспансии не позволяла полностью русифицировать аннексированные территории, что делало империю постоянно нестабильной. Более двух столетий, до 1914 г., Россия преимущественно укреплялась за счет внутреннего валового продукта. В 1720 г. Петр I потратил на армию 96% бюджета страны. В XVIII в. каждые сто жителей государства, в котором господствовали русские, содержали троих солдат, тогда как в Западной Европе приблизительно такое же количество граждан были обременены содержанием лишь одного солдата. В XIX в. Россия закрепила свою власть над бывшим Польско-Литовским Содружеством и на Кавказе, но в то же время участвовала в «Большой Игре» за богатства Азии. Военные предприятия России были успешными, однако содержание непропорционально большой армии в корне изменило общественную жизнь России и ее культурный дискурс. Нарратор в повести Льва Толстого «Казаки» (1862) между прочим упоминает о многих случаях, когда казацкие села были переселены на Кавказ, чтобы держать под контролем местное население и обеспечивать базу для дальнейших завоеваний. Подобные перемещения населения происходили вокруг Черного моря, в Балтийском регионе и в Сибири. На экономических жертвах, понесенных русским народом, держались колониальные завоевания России, и эти мотивы жертвенности весьма часто отображались в русской литературе. Экспансия России на прилегающие территории была неразрывно связана с бесконечным насилием, которому подвергались как завоеванные, так и завоеватели. Это насилие запечатлелось в имперской общественной и политической памяти, а также в географической таксономии. Достаточно вспомнить, что на протяжении веков слово «Сибирь» ассоциировалось с принудительными трудовыми лагерями. Более того, ненасытный территориальный аппетит России привел к излишкам земли в империи (также в Советском Союзе и в постсоветской России). Михаил Шолохов в «Поднятой целине» (1931) отобразил идеологические проблемы, связанные с избытком земли в условиях советской власти. В царской империи размеры избыточных территорий делали практически невозможной ассимиляцию и власть закона. Осознание земельных излишков постепенно возрастало в русской литературе и давало сюжеты для литературных произведений и мистических интерпретаций географических пространств (так, Достоевский трактовал Сибирь как место для наказания и очищения ради будущего). Возможно, именно это стало причиной представления о России как о слишком обширной и многообразной стране, чтобы ей можно было управлять «рациональным» путем. Россия, таким образом, становится мистической сущностью, которой судьбой предначертано быть единой и неделимой. С другой стороны, на обширность России также возлагали ответственность за невозможность империи обеспечить своим гражданам жизненный уровень, который превалировал в метрополиях европейских империй. Почти всегда в истории России на всей ее территории от пригородов Москвы до Владивостока люди существовали на грани выживания. При обычном прочтении великих произведений русской литературы все эти проблемы почти не заметны. Опыт персонажей здесь оценивается в терминах общечеловеческого опыта, с искусно скрываемыми элементами империализма. Интерпретируя произведения русской литературы как свободные по сути от вовлечения в военную ситуацию России, русские и западные комментаторы поддавались эффектной способности этих текстов избегать взгляда критика, который смог бы показать их службу интересам империи. Русская литература была впечатляюще успешной в ведении, поддержании и управлении дискурсом о себе таким способом, чтобы уклониться от внимательного изучения, подобного тому, которое постколониальные критики провели над британской, французской и иными западными литературами. Я называю такие прочтения кафкианскими, потому что они игнорируют связь между русской литературой и русской империей, размещая героев в как будто ничейные земли, подобные тем, в которых живут герои Кафки. На первый взгляд чисто русские реалии великих русских романов делают их достаточно непохожими на кафкианские бесцветные и безымянные места действия. Однако с текстами Кафки их роднит экзистенциальная простодушность и безысходность, что делает центром интерпретации скорее фатум, чем соотношение между властью и ее подданными. Будем надеяться, что некогда все-таки появятся исследования о том, как русские писатели структурировали свое согласие или несогласие с русским империализмом, присваивали в своих произведениях земли империи и приписывали Другому те характеристики, которые им были удобны у Другого для данного порядка вещей. В отличие от «Атласа» Чу, русские историки, чьи книги формировали американскую визию России, фокусировали свои нарративы не на проблемах завоевания и агрессии, но на той цене, которую русские заплатили за эти завоевания. Некоторые из этих историков купились на идею, что Россия беспрецедентным образом пострадала от иноземных инвазий и что эти вторжения были постоянным несчастьем русского народа. Миф инвазий сформировал русскую визию жизни и русское политическое поведение, а позже был перенесен в западные интерпретации. Образ жертвенности стал настолько сильно ассоциироваться с восприятием России в англоязычном мире, что его вытеснение и сегодня практически невозможно. Этот образ увековечивается книгами и утверждениями, распространенными в самых различных дисциплинах и сферах. Территориальное расширение России считается нормой, тем, что должно было произойти, а вот обратный процесс интерпретируется как катастрофа. В противопоставление образу русского страдания «Атлас» показывает, что на центральные земли России – тульскую, рязанскую, костромскую и вологодскую – никто не вторгался со времен раннего средневековья. Наоборот, сами русские множество раз мобилизовались на завоевание владений, заселенных другими народами, основывая военные колонии в регионах, которые называли российскими сразу же, как только там ставился первый военный гарнизон. «Атлас» более, чем какая-либо иная книга, развенчивает русский миф инвазий. Книга обращает внимание на то, что этническая Россия после формирования Московского государства почти всегда оставалась фактически свободной от иноземных оккупаций. Непродолжительные польские и французские нашествия в 1610 и 1812 гг. соответственно сводились к небольшим колоннам солдат, пересекающих обширные территории на пути к Москве, тогда как бесчисленные русские села и города продолжали жить так же, как и раньше, не видя иностранных завоевателей и никогда не платя налогов оккупантам. В начале XIX в. средняя скорость человека, который ехал верхом, была приблизительно 10 миль в час . Польский набег на Москву и французская попытка подчинить себе Россию проходили вдоль длинного пути, ширина которого редко превышала 50 миль. Немецкое вторжение в 1941 г., хоть и было катастрофичным во многих аспектах для русских, преимущественно разрушило советские республики Украину и Беларусь. Норман Дэвис (Norman Davies), комментируя известное утверждение о 20 млн погибших русских, говорит, что далеко не все они были русскими, не было их 20 млн и они не обязательно погибли на войне. Это не означает, что Россия не пострадала во Второй мировой войне; она пострадала, и очень сильно. Как и от вторжения Наполеона (меньше во время польского набега). Но обратимся снова к «Атласу», как он описывает Вторую мировую войну в Советском Союзе. По сравнению с другими нациями и этносами, которые были полностью охвачены нацистским блицкригом, русские во Второй мировой войне имели возможность эвакуировать огромное количество людей и промышленных объектов за Урал, где те пережили войну практически невредимыми. Русским ученым не приходилось существовать рядом с врагом. В самой России немцы остановились возле Воронежа, который расположен за 1800 километров от Новосибирска (и они не заняли Москву). Хотя Ленинград был блокирован и значительно разрушен, его архитектурные и художественные ценности остались в руках русских. Сравним это с тотальным разрушением больших и малых городов Центральной и Восточной Европы после нашествия иностранных солдат, которые грабили и убивали мирных жителей, а также после пожаров, вызванных бомбардировками и орудийными обстрелами. Хотя потери во время осады Ленинграда были трагичными, в процентном отношении этнически русское население пострадало значительно меньше, чем соседние этнические группы. Потери, принесенные ГУЛАГом, о котором говорил Норман Дэвис, также должны приниматься в расчет. Богатства ленинградских музеев не уменьшились на протяжении Второй мировой войны, а, наоборот, возросли за счет военных трофеев, привезенных из Германии и других стран; эти ценности остались в руках русских даже после распада Советского Союза. Немцы оккупировали лишь около 5% территории Российской Федерации на протяжении менее чем трех лет. А вот для западных соседей России война длилась шесть лет. В «Раковом корпусе» Солженицына студентка-медик Зоя и ее семья пережили войну, эвакуировавшись из Смоленска в Ташкент. Зоя выбрала эвакуацию русских от опасности как нечто само собой разумеющееся, лишь отметив в разговоре с Костоглотовым огромные размеры «их» страны. Однако после Второй мировой войны русская литература настаивала на беспрецедентной жертвенности русского народа, и, за редкими исключениями, западные ученые без вопросов эту позицию приняли. #Острог_идентичность #Острог_западный #деколонизация #Острог_культурология Продолжение следует