Эва Томпсон Имперское знание: русская литература и колониализм, 6 Фрагмент книги «Imperial Knowledge: Russian Literature and Colonialism». Опубликовано в журнале "Перекрестки" №1-2/2007 В практике империи ретуширование картин реальности для повышения собственного престижа иногда приобретает комические размеры. В журнале «Огонек» за 18 мая 1998 г. содержится статья о европейском зубре. В ней читателям сообщается, что зубры являются родственниками вымерших мамонтов и что последний зубр в Беловежской пуще, расположенной на польско-белорусской границе, был убит в 1919 г. Однако, продолжает автор, совсем иная картина наблюдается в лесах России, где сохранилось много зубров. Затем в статье подробно описывается их перемещение из лесов вблизи реки Ока в леса Рязанской области. То, что «Огонек», рассчитанный на широкую аудиторию, занимает своего читателя историей о зубрах, выглядит вполне естественно. Но статья, которая на первый взгляд кажется далекой от колониальной проблематики, на самом деле демонстрирует превосходство метрополии над окраиной через недостоверную информацию. К тому же здесь подчеркивается неспособность периферии управлять своими национальными парками и преимущества, пускай только и в охране зубров, имперского центра. На самом деле зубры в Беловежской пуще живы и здоровы: в 1980 г. их было 593, а в 1994 – 662. Вот подоплека этой истории. Национальный парк Беловежская пуща является сегодня одним из немногих в Европе, где еще сохранились непроходимые леса. В отличие от лесов Рязанской области Беловежская пуща славилась своими зубрами на протяжении столетий. Поэтому, унаследовав разоренную пущу после Первой мировой войны, правительство Второй Речи Посполитой восполнило утраченных зубров животными из польских зоопарков, и с того времени они стали основной ее достопримечательностью. Местные лесники тщательно их охраняют . Статья в «Огоньке» незаметно подводит читателя к мысли, что Беловежская пуща, в отличие от лесов Рязанской области, находится в экологическом запустении. Как это часто бывает в дискурсе имперского мышления, способность метрополии делать все лучше, чем периферия, зашифрована даже в развлекательном очерке. Как показывает Дэвид Кэннэдайн (David Cannadine), одной из колониальных практик было прописывание превосходств империи в материалах, которые не имеют отношения к политическим проблемам. Европейские империи XIX в. использовали эту практику в огромных масштабах. В европейском колониальном дискурсе на выстраивание престижа метрополии работали не зубры, а флаги, парады, школы, мосты, правительства, философия и социальные структуры. Значительная часть перечисленного отсутствует в русской колониальной традиции, и поэтому ей требовались какие-то иные субституты, которые могли бы выстраивать репутацию России как дома, так и за границей. Статью о зубрах следует рассматривать как раз в таком контексте. Версия событий, которую подает «Огонек», является типичным стабилизационным методом, который должен поддерживать превосходство русских. Утверждения и внушения подобного рода, вписанные в массовую культуру, должны формировать ощущение, что Россия все делает лучше, чем ее соседи. Тривиальная проблема зубров замечательно демонстрирует механизм этой процедуры. Постколониальная теория называет такие практики терминологическим присвоением одной культуры другой. Правда, Запад никогда подобным образом не присваивал Россию. Хотя попытки определить место России в западном дискурсе делались в XVI и XVII вв., когда английские путешественники и послы в Московии писали о «невежественном и варварском королевстве». Но по мере усиления Московии и становления ее как русской империи эти попытки прекратились, особенно после громких военных побед России. Иными словами, Запад никогда не стремился завоевать Россию таким же образом, каким завоевал большую часть мира. Более того, Россия сама выявилась захватчиком относительно Запада, сначала стеснительным и культурно неуверенным в себе, а затем, по мере стремительного роста захваченных территорий и увеличения могущества армии, все более и боле самонадеянным. Таким образом, сопоставление в рамках постколониальной теории концептов Ориента и Оксидента показывает скрытые культурные пространства, которые Оксидент не смог присвоить. Московия была на грани такого присвоения, но уже империя Петра и Екатерины Великой выскользнула из дефиниций, навязанных Западом остальной части мира. Россия вплотную приблизилась к Оксиденту, когда тот поглотил ее западных соседей в 1795 г. Тогда пришло время династических и других союзов, в результате чего (после грандиозного удовлетворения колониальных аппетитов) нецивилизованная Московия превратилась в величественную и таинственную Россию. Замужество родственников королевы Виктории с кем-то из царствующей индийской или африканской семьи было абсолютно невозможным, а вот русская элита для этого вполне подходила уже хотя б потому, что имела белый цвет кожи. Екатерина Великая была этнической немкою, рожденной в немецком княжестве, но приняла православие и научилась говорить по-русски (хотя и плохо) – подобная метаморфоза была бы невозможной при ином цвете кожи. К концу XVIII в. Россия заняла место за общим европейским столом. Династические союзы ее правителей и дипломатические успехи в сфере международной деятельности определили новую форму отношений с Оксидентом. Шаг за шагом Россия начала вписываться в мировую историю не как страна третьего мира или часть отдаленного Ориента, по отношению к которому можно было бы допустить позицию превосходства, но скорее как великая и могущественная, почти равная западным империям держава, у которой имелся собственный аппарат оценки Другого (небелого азиатского населения). Россия не стала для европейских завоевателей проблемой. Они даже не стремились опорочить тот образ России, который сформировали писатели Просвещения, такие как Вольтер, или сама Екатерина Великая. На сломе XIX в. образ России, зафиксированный в памяти Запада, был очень далеким от упомянутого когда-то британскими морскими путешественниками – «невежественного и варварского королевства». Это было серьезное изменение. Когда Россия вошла в западный дискурс почти на равных, ее статус как колониальной державы сделался еще менее заметным. Превращение России из отсталого Другого в «почти одного из нас» не слишком озаботил западное сознание, занятое в то время вопросами индустриального развития и собственной колониальной экспансии. Однако важность этого изменения понималась русскими элитами, обеспокоенными тем, что восприятие России в Европе ненадежно балансировало между старым образом, восходящим к тем временам, когда московиты классифицировались как варвары, и ее новым образом, который частично обеспечивал равенство с передовыми странами Европы. Русские элиты получали образование, которое внешне соответствовало европейской модели, и хотя количественно элита составляла меньше процента от всего населения, ее голос был решающим. Как говорил Александр Пушкин, они все учились чему-нибудь и как-нибудь, читали Адама Смита и вызубрили латинский алфавит в достаточной степени, чтобы написать vale в конце письма. Огромным усилием в России были созданы школы, научные общества, театры, министерства и другие культурные и общественные институции, имитирующие западные модели. Некоторые из этих институций, такие как Большой театр и музей «Эрмитаж», оказались очень эффективными для трансформации России в одного-из-нас, а также для стирания ее образа как не-западной державы. Великолепная новая литература продолжала переопределять Россию для Запада, вытесняя представление о ней как о неотесанной и неграмотной стране. Голос этой новой России заглушал голоса тех, кто указывал на ее неизменно репрессивную сущность: недовольные покоренные народы, оказавшиеся на задворках Европы; разного рода политические диссиденты, которые умирали в тюрьмах Сибири после того, как должным образом потрудились на благо империи; случайные путешественники, такие как маркиз де Кюстин (de Custine) или Жозеф де Мэстр (Joseph de Maistre), который в конце своего пребывания в Санкт-Петербурге понял, что Россия переполнена потемкинскими деревнями. Русские писатели выполнили задачу вытеснения несогласных голосов, Запад посчитал Россию одним-из-нас и вычеркнул ее из списка колониальных империй, которые подвергались реконцептуализирующей переоценке. Конечно, имели место и исключения. Воспоминания о путешествиях в Россию упомянутого выше маркиза де Кюстина, опубликованные в 1839 г., стремились привлечь к этой стране пристальный интеллектуальный взгляд Запада. Но хотя книга и приобрела в свое время славу, ей не удалось заметно повлиять на представление западного человека о России. Короче говоря, в отличие от западных, русская империя не породила критического отношения к созданной ею интертекстуальности. Размышляя о русской культуре, русские интеллектуалы следовали обычным путем колонизаторов. Они обрекали на молчание те культуры, которые были хоть в каком-нибудь смысле соперниками России (своих колонизированных соседей), и в то же время умело сопротивлялись Западу, стремившемуся подчинить весь мир своему культурному языку. Россия сохранила определенную степень независимости в формировании своего собственного образа на Западе, – привилегия, которой были, как правило, лишены остальные мировые культуры. Известная ремарка Уинстона Черчилля о загадочной России означала капитуляцию перед русским культурным текстом, который Запад не смог расшифровать. Поэтому России было позволено существовать в сфере, которую «просвещенный» Запад описывает как загадочную. Такое признание гарантировало России, что в ее определение своего культурного пространства вмешательства не будет. Это признак капитуляции. Абсолютно неимперским образом Черчилль отдал Другому право решать, кем этот Другой должен быть. При таком подходе Другой, конечно, был скорее империей, чем объектом колонизации. Такой добровольный отказ Запада от права на собственную интерпретацию развязал России руки в формировании своего образа так, как это было ей выгодно. Запад был настолько напуган загадочной инаковостью России, что не осмелился подойти к версии ее истории с теми вопросами, которые задавал себе: каковы способы удержания Российской империей Другого? Как империя маскировала свои действия по отношению к Другому? Что в русской истории является на самом деле историей Другого? На протяжении двух последних столетий русские интеллектуальные элиты помогали правящему классу изобретать риторические решения для сокрытия имперских слабостей и экспансионистской природы государства. Его территория была огромной, но население – нет. Русская культура была привилегированной, однако народы империи не были полностью русифицированы. Начиная с XVIII в. русские элиты были заняты поисками общей почвы, на которой могли бы объединиться все жители этой огромной территории. Одним из следствий этих поисков было введение во внутренний русский дискурс словаря, который способствовал бы укреплению империи, а именно терминов «российский» и «великороссы». Скрытые приемы, одобряющие колониализм, вскрывались и критиковались в большинстве европейских литератур, обеспечивая дополнительные стимулы для деколонизации и создания того здорового дискомфорта, с которым стали присматриваться к себе и высокомерные ранее культуры. Этого не случилось с Россией. #Острог_идентичность #Острог_западный #деколонизация #Острог_культурология Продолжение следует