ВОЗВРАЩАЯСЬ К ГРАБЛЯМ К предыдущей заметке, посвящённой отзывам на книгу Джона Гарта «Толкин и Великая война» и приуроченной к 20-летию публикации (https://vk.com/wall-213107152_1875), неплохо бы сделать три дополнения. Во-первых, Джон Гарт указал мне, что книга вышла не в октябре, а в ноябре 2003 г., незадолго до фильма «Возвращение короля». Рецензии на эту книгу (ссылки есть на его сайте) появляются в ноябре, и в одной из них (в газете «Дейли Мейл», 14 ноября 2003 https://johngarth.co.uk/php/nigel_jones_daily_mail.php) Найджел Джонс пишет: «В опубликованной на той неделе, когда мы вспоминаем павших на войне, и за месяц до выпуска голливудской экранизации кульминационной части трилогии «Властелин колец» – «Возвращение короля» – блестяще аргументированном исследовании Гарта Толкин убедительно показан как Северный Гомер XX века». День памяти павших – 11 ноября, а неделя, на которую он приходился в 2003 г., длилась с воскресенья 9 ноября до воскресенья 16 ноября. Бюллетень Толкиновского общества «Амон Хен» в №184 (ноябрь 2003) разместил её в списке книг, планируемых к изданию в ноябре (на стр. 4), хотя и под названием «Война Толкина» («Tolkien’s War»). Джон Гарт по этому поводу ответил мне, что первоначальным названием было «Толкин и Великая война». Издательство решило сменить его на «Война Толкина» – более выгодное с коммерческой точки зрения. Однако по требованию Кристофера Толкина, посчитавшего, что «Война некоего человека» («X’s War») – это банально и избито, книге было возвращено авторское название. Во-вторых, в предыдущей заметке в одном из отзывов прозвучала полемика с «упомянутым в соседней рецензии мнением» – имелась в виду другая рецензия покупателя с сайта книжного магазина «Лабиринт», так что стоит привести и её: Книга о Первой мировой бойне, о том, как она начиналась, и как жить во время войны и после. Для любителей творчества Толкина этот труд был легендарным, но прочитать его по-русски стало возможно лишь сейчас. Для любителей истории – это редкая возможность увидеть Западный фронт глазами лейтенанта. Работа Джона Гарта, как и всякая хорошая современная книга о войне, антивоенная. Она открывается прологом: схваткой, которая происходит всего лишь на спортивном поле, но которая зловеще предвещает судьбу игроков. Сцена матча настолько впечатлила режиссёра Доме Карукоски, что он решил включить её в художественный фильм о биографии Толкина, вышедший в 2019 году. Начало, подобно многим другим произведениям о войне, начинается с «мира», сцен ученичества и школьной дружбы, которые по контрасту готовят читателя к тому, что случится потом. А потом – война. Сначала шапкозакидательский угар, затем – расчеловечивание. В противовес ему – надежды, простые радости армейского быта – и творчество, обессмертившее лейтенанта Толкина, а вместе с ним – и его погибших друзей. Близких – из которых, по его признанию в предисловии ко «Властелину колец», выжил только один, и тех, кто входил в более широкий круг общения. «Младших офицеров выкашивает по дюжине за минуту, – вспоминал он впоследствии. – В тот момент расставание с женой… было смерти подобно». А жена писала ему в госпиталь, куда он попал с фронта, что каждый лишний день на больничной койке – это лишний день на родине. Она его дождалась, а невесте его друга, мечтавшего стать архитектором, и самой пошедшей в медсёстры, это оказалось не суждено. Отец этого друга, Роберта Гилсона, бывший директором школы, где училась толкиновская компания, ещё подтрунивал в письме сыну над тем, что тот не пишет о себе подробно – и не знал, что Роб уже убит, их отправили в атаку на вражеские позиции, недооценив оборону противника. «Дивизия Роба Гилсона в первый день битвы на Сомме понесла самые тяжелые потери, а по всему британскому фронту потеряли убитыми и ранеными 57 000 человек: из 100 000, вступивших на нейтральную полосу, 20 000 были убиты и вдвое больше получили ранения. На второй день потери составили еще 30 000 человек», – пишет Джон Гарт. Другой друг, сам поэт, Джеффри Смит, был смертельно ранен несколько месяцев спустя, и единственный сборник его стихов Толкин издал после гибели товарища. По словам Гарта, «сгинул и старый мир, оставив в наследство новому неопределенность и неуверенность, жестокость и страдания». Сам Толкин «поискал работу, ничего не нашел», и лишь помощь бывшего университетского наставника дала ему возможность устроиться в Оксфорде. И, конечно, осталась мифология – начатая в первые месяцы войны стихотворением о звёздном мореходе Эаренделе, продолженная стихами о прекрасном крае эльфов и их божеств-Валар, но после возвращения породившая эпические сказания о дьяволоподобном Морготе и его слугах – орках, драконах и балрогах – и, конечно, о силе любви, которая способна преодолеть не только разлуку, но даже смерть, как преодолела её ставшая прообразом легенды любовь самого Толкина и его невесты, а затем жены. В-третьих, представляя более широкий спектр мнений, приведу, пожалуй, ещё один из отзывов на книгу, не вошедших в предыдущий обзор: Кейт, 18 января 2023 («Goodreads»; при цитировании добавлен в квадратных скобках перевод, не являющийся авторским) Вчера дочитала Джона Гарта, с трудом фокусируясь на строках и буквах <…> и думаю, среди прочего, что Толкин несомненно военный писатель, ничуть не менее чем Грейвс или Оуэн, но иной традиции. Сразу после войны он писал The Lost Tales [«Утраченные сказания»]— мифологию, частью навеянную англосаксонскими легендами и Калевалой, но в основном — его собственную. В ней трансцендентный демиург создает сбалансированную прекрасную мелодию, которая и есть обитаемый мир, но злое божество вплетает в музыкальный рисунок свои песни, безвкусные, дисгармоничные, но тем не менее обладающие и цельностью, и системой. Несоответствие этих музык, разобщенность их, принципиальный дисбаланс, непримиримость рождают боль, страдание, жестокость, тьму и вообще всё, что с миром и нами не так. Толкин виной всему считал разлад, раскол, разложение средневековой религиозной общности, схизму. И тем не менее Толкиновский демиург утверждает, что в конечном итоге песня станет лучше, потому что в ней есть эти дисгармоничные ноты. Он пишет свою версию утраченного рая. Он пишет историю любви Берена и Тинувиэль, первую в череде многих, где люди невеликой стати, но большого мужества противостоят неохватимому разумом злу. И здесь Толкин заимствует у волшебных сказок нигде более не встречающийся поворот, который сам он называет эукатастрофой — eucatastrophe — от греческого "эу" — хороший и "катастрофа" — внезапный поворот событий. Евангелическая благая весть, не подвластная расчету и планированию, не повторимая. Искра радости в глубине ада. Он пишет и другую историю, несчастливое зеркало Берена — Турин, унаследовавший проклятие отца, обреченный на пирровы победы, неудачи, потери, трагедию. Лучший друг спасает его из орочьего плена, но в темноте Турин принимает его за врага и убивает. Он встречает прекрасную девушку, но она оказывается его давно пропавшей сестрой, и т.д. Проклятье преследует его, но не менее злосчастен собственный нрав героя: вспышки гнева, упрямство, горячие суждения. Где-то здесь скрытые, но прочные связи с реальностью, с опытом писателя на войне и вне ее. Натурализм. Выжженая земля. Крики ребенка, которого забрали у матери. Ласточкино гнездо под крышей пустого дома, куда он вернулся через много лет искать ее. Рука, липкая от вина, после убийства на пиру. Другая примета мира наружного, проступающего под очарованным — неоднозначность, какая-то неясность, отказ от завершенности. Победа над злом оборачивается поражением, ибо проклятие наконец сбылось. Череда поражений ведет к ослепительному ясному мужеству. Подвиг рождает страдание, и т.д. Язык его мифа при всём при том остается высокой речью. И славен был его поход, как никакие прежде, и шлем чистого золота венчал кудри его, и золотом сияли удила королевского скакуна, и солнце среди деревьев озаряло лицо его, и тем, кто зрел его в этом блеске, он сам казался солнечным ликом на заре... (Перевод на коленке, но, кажется, понятно, что я имею в виду). При этом около 1916 литература переживала упадок. Война заставила многих замолкнуть. Sheer vacancy is destroying me, — писал Смит [(p. 196), в переводе С. Лихачёвой: «убивает меня ... бессмысленность происходящего», с. 241]. Не то что написать, подумать что-то стоящее не выходило. Из этой мертвой тишины родилась "классическая" военная литература и модернизм. Но Толкин их обоих, извините, в гробу видал. Модернизм — языковые, смысловые эксперименты, соответствовавшие степени морального хаоса, шока и смыслоразрушительной оглушительной войне, Waste Land, Ulysses [основные произведения модернистской поэзии – «Бесплодная земля» Т. Элиота (1922) – и прозы – «Улисс» Дж. Джойса (1922)] — и Толкин такой: нынче любое авторское издевательство над английским языком дозволено и даже поощряемо (в особенности, разрушительное!) во имя "самовыражения". Дорогой профессор, какой вы восхитительный брюзга! Окопная поэзия и шире литература Толкина впрочем тоже потеряла. Наши с вами любимые (окей, я их люблю) Грейвс, Оуэн и ковбой Сассун писали войну с холодной немигающей беспощадностью, демонстрируя крупным планом всю грязь, боль, неприглядность ее, а главное бессмысленность, глупость, неромантическое и негероическое скотство ее. What passing bells for those who die as cattle? [«Гимн обречённой юности» У. Оуэна, в переводе М. Зенкевича: «Где звон по тем, кто был убит как скот?»] И по Оуэну и другим мы и сейчас меряем военную литературу, во всяком случае на английском. Тут понятно, что они рвали с традицией: геройство, эпический размах, доблесть — вот же военные тропы до Первой М.В. И в принципе пропагандистская литература, романтическая довольно долго держалась и за идеи эти, и за язык: вместо коня — благородный скакун, вместо врага — неприятель, вместо опасности — гроза, такое. И тут Оуэн с окопными вшами и выпученными глазами солдата, умирающего в кузове грузовика от отравления ядовитым газом. Кровь, пот, кишки, дерьмо. Толкин на этом фоне конечно, кхм, получил разнообразный спектр обвинений, от джингоизма до эскапизма. Как можно было пройти ту войну — и писать этот ваш феодализм. Намеренное отрицание истории и реальности. Толкин конечно имперцем не был. Антинемецкий пафос войны сильно попортил развитие его любимой филологии в Британии: будто мы воевали, чтоб запретить эту "немецкую науку". И войну он не романтизировал, напротив, совершенно недвусмысленно ненавидел и презирал. Война для него была — животный ужас и глупейшее расточительство — не только материальное, но и моральное, и духовное. Просто он писал о войне как средневековый автор, а не писатель модерна. Потому что "Беовульфа" и "Сэра Гавэйна" читал больше, чем своих современников. А ведь "Беовульф" звучал для англосаксонских его первых читателей более архаично, чем для нас Lord of the Rings. "Этот язык, — пишет он о поэтическом языке, составленном из архаичных и диалектных форм, — нам понятен и знаком, а всё ж свободен от пошлых ассоциаций и наполнен памятью о добре и зле". При этом он не консервировал мертвую или умирающую традицию, а сделал ее снова живой. Грейвс писал, что зрелость убила эльфов: wisdom made a breach and battered Babylon to bits [из стихотворения «Вавилон»: «Мудрость пробила брешь / и разнесла Вавилон вдребезги»; под «Вавилоном» имеется в виду мир детских историй]. Резко повзрослевшие мальчики распрощались со сказками, сказки — для детей, на войну отправляют мужчин. В эскапизме его обвиняли много и со вкусом, но Толкин парировал, что не нужно путать побег пленного с дезертирством. Если его тексты и бегство, то не одиночное, а со спутниками: отвращение, протест, ярость. Его побег — это приговор войне. Толкин был романтик, прошлое, мифическое, легендарное — его координаты. Огнемет — драконье пламя, танк — чудовищная рептилия. Опустевший от войны Оксфорд — покинутый эльфами древний город. Ланкаширские стрелки — защитники Гондолина. Катастрофическая проигранная битва в Сильмариллионе — сражение на Сомме. Подкрепление, прибывшее в последний критический момент — его эукатастрофа, кажется чисто сказочная штука, но его собственный батальон был тем подкреплением, это было на самом деле. Задрапировать правду как она есть покровом легенды — это не соврать, не исказить, а сделать ее бессмертной, сделать ее мифом. Такой у него был дар. (И, наверное, последнее, а то что это я расписалась, как перед сдачей зарубежки, прости, господи.) Высокий стиль, который так отличает Толкина от окопных писателей (я пользуюсь этим определением with love and squalor [фрагмент заголовка, представляющего первую строку письма бывшего фронтовика, рассказа Дж. Сэлинджера (1950), в переводе С. Митиной: «Дорогой Эсме – с любовью и всякой мерзостью», в переводе М. Ковалёвой: «Тебе, Эсме – с любовью и убожеством»]), соответствует той правде о войне, которую они сами часто предпочитали замолчать, обойти ради своих художественных задач. На войне, со всей ее огромностью, неохватимостью разумом, многие переживали род невроза — экстаз, упоение битвой, возвышенное состояние рассудка. Более того, с тех пор доказано, что солдат, знающий без тени сомнения, что сражается за правое дело, за добро и свет против тьмы, как бы они ни назывались, эффективнее и устойчивее того солдата, что ничего подобного не знает. Толкин не был пропагандистом, орки и эльфы — не немцы с англичанами. Враг — тьма, враг — бессмысленная жестокость, враг — губительные машины, убивающие быстро и сразу много, и существа, их задумавшие и приведшие в действо. Зло — разочарование, смерть волшебства, мир без чар, без героя, без идеала. У Сассуна, например, стихи о войне полны пассивного страдания. Между тем, он неоднократно ночью проходил через немецкие заграждения на их сторону фронта и резал их, спящих, как свиней. Но этого в стихах его нет. Оуэн, оплакивавший жизни, потерянные ради "пары акров грязи," не пишет о том, как захватил вражеский пулемет и положил из него врагов десятками. В созданную Сассуном, Оуэном и другими гиперреалистическую мифологему ПМВ не вмещается героизм, храбрость, мы сражались за правое дело — но оно было. Окопные вши, понос, выпученные глаза и оторванные руки — правда о той войне, просто не вся. Disenchantment, крушение иллюзий, означает, что всё напрасно, тлен. Что попытка, окончившаяся неудачей, была напрасна и бессмысленна. Что ни мужество, ни героизм, ни идеалы не имеют значения, потому что всё одно умрем — мучительно, в грязи, запихивая в разорванный живот собственные внутренности. И вот против этого Толкин всей своей глыбищей, каждой своей сияющей буквой, всей силой своего таланта и личности стоял, стоит и будет стоять еще долго. Цинизм противен ему, ирония — чужда. Герой может погибнуть, но спиной к стене. Мужество не мертво, героизм живет не только в детских книжках, битва со злом может быть проиграна, но менее великой она от этого не становится. Не все врут, не всё напрасно, не всё неоднозначно, слава героям тогда и теперь. #JRRT_интерпретации