ПРОПОВЕДЬ О ПРОФЕССОРЕ И ПРИТЧАХ Пять лет назад, 24 апреля 2018 г., ушёл из жизни друг Толкина отец Роберт Марри (Мюррей, см. подробнее о нём: https://vk.com/wall-146787020_4041). Сегодня процитирую фрагменты его благодарственной проповеди, произнесённой 23 августа 1992 г. в часовне Кибл-колледжа Оксфордского университета. Фрагменты эти касаются Толкина и его творчества, а основная часть проповеди, в которой раскрывается использование притч, в переводе опущена. Также при переводе опущены сноски, а ссылки заменены на русскоязычные издания с указанием переводчика. И таковыми многими притчами проповедовал им слово, сколько они могли слышать. Без притчи же не говорил им (Марк 4:33–34) Чувство глубокой благодарности испытываю я, стоя этим утром перед вами: благодарности Богу за жизнь и за дарование Дж.Р.Р. Толкина, самому Толкину за его дружбу и его семье, пожелавшей, чтобы я провёл эту мемориальную службу. Я не знаю, просили ли когда-либо Толкина произнести проповедь, но у него имелся высокий идеал, какой следует быть хорошей проповеди. «Для хороших проповедей необходимо искусство, и добродетель, и знания. Истинным проповедям требуется некая особая благодать, что пределов искусства не преступает, но приходит словно по наитию или “вдохновению”; воистину порою кажется, что Дух Святой вещает человеческими устами, наделяя проповедника и искусством, и добродетелью, и пониманием, коих ему недостает; однако такие случаи нечасты». (Письмо 63 в переводе С. Лихачёвой) Толкин признавал этот дар в священнике своего прихода, Дугласе Картере, одна из проповедей которого послужила вдохновением на пространное и теологически насыщенное письмо сыну Кристоферу (Письмо 63). Это произошло в октябре 1944 г., как раз примерно в то время, когда я, новичок в Оксфорде, открывал для себя радости дружбы с Толкинами. Не прошло и полутора лет, как они поняли, что меня тянет приобщиться к их вере, и представили меня отцу Картеру. В результате родилась долгая дружба с этим чудесным человеком и проповедником. Но проповеди не следует перегружать воспоминаниями; а Толкин, хотя ему бы и понравилась эта честь, не пожелал бы, чтобы проповедь концентрировалась на нём, а не на делах Божиих. И всё же кажется правильным выбрать текст, на основе которого мы можем с пользой применить некоторые толкиновские идеи. Насколько я знаю, после Толкина практически не осталось произведений, напрямую касавшихся Библии; и всё же если рассмотреть избранный мной текст, о том, как Иисус проповедовал посредством притч, мы найдём в толкиновских произведениях не только много отрывков, обладающих природой и силой этого искусства, в совершенстве явленного Иисусом, но и чудесные примеры самого этого искусства, хотя Толкин никогда не применял термин «притча» ни к одной из собственных историй. «И таковыми многими притчами», – говорит Марк, – «[Иисус] проповедовал им слово, сколько они могли слышать». В этом предложении, очевидно, «слово» обозначает то, что намеревался передать Иисус, тогда как «притчи» – это избранные им средства. «Слово», разумеется, означает Евангелие, Благую Весть. Что касается «притчи» , сегодня она часто понимается как род истории, подразумевающий некую мораль, но это скорее «аллегория», которая представляет собой лишь один из множества видов словесного искусства, охватываемых библейскими терминами (древнееврейскими и греческими), которые мы переводим как «притча». Первичное значение «parable» – это «сравнение», но в него также включаются аллегория, пословица, сатира и почти любой словесный образ, метафора или парадоксальное высказывание. Начав с современного смысла, мы можем удивиться, правда ли, что Иисус никогда не проповедовал, кроме как в форме притч; но если мы поймём, что этот термин включает все его живые образы – «полевые лилии, [которые] ни трудятся, ни прядут» или «слепые поводыри» – тогда будет видно, что это утверждение верно в более широком смысле. <…> Притча, в библейском диапазоне значений, это умелое использование искусства речи не для навязывания или принуждения, а для того, чтобы вызвать отклик, при котором слушатель проявит собственную активность. Один из самых поучительных примеров в Библии – притча, при помощи которой пророк Нафан вынудил Давида покаяться в своём прелюбодеянии и фактически убийстве (2Цар. 12). Он рассказывает царю небольшую трогательную историю о могущественном богатом человеке, заставившем бедняка отдать свою единственную любимую овечку. Давид сильно гневается, что выдаёт его внутренний конфликт, так как его реакция непропорциональна обстоятельствам, изложенным в истории, но в большей степени подходит к его собственному греху. Сама по себе притча не несёт личных обвинений; и всё же она так играет на чувствах и воображении Давида, что пробуждает его притихшую совесть и готовит его к тому, чтобы узнать правду о самом себе и встретить её лицом к лицу. Только когда притча принесла плоды, Нафан прояснил Давиду неприкрытую реальность: «Ты – тот человек…» С тех пор для каждого читателя весь этот эпизод в истории Давида сам стал притчей – ибо способность историй быть притчами зависит не от того, представляют ли они собой вымысел или основанную на фактах правду, но от того, обладают ли они потенциальной универсальностью, благодаря которой другие люди сочтут их применимыми, посредством образного восприятия по аналогии, к другим ситуациям. И здесь вы все заметили одно из памятных толкиновских словечек: «применимые». Он части использовал его при рассмотрении способности историй намекать читателю на большее, чем в них говорится, не будучи при этом рукотворными аллегориями. Разумеется, он всегда настаивал на самостоятельности истории как искусства, для которого требуется единственное оправдание – чтобы оно дарило радость. Хорошей истории не требуется «мораль», и всё же Толкин часто признавал, что большинство великих историй, в целом или во множестве частностей, богаты характеристиками, имеющими морально-нравственное значение, которые применимы к опыту читателей, далеко отстоящих от рассказчика во времени и пространстве. Однако один из видов притч Толкин рассмотрел явно, проявив к нему двойственное отношение, а именно, аллегорию. Он часто выражал её неприятие, и в целом, и в том, как её использовал К.С. Льюис. В предисловии к «Властелину колец» он заявил об аллегории: «Я намного больше предпочитаю историю – правдивую или вымышленную – с её разнообразной применимостью к читательскому сознанию и опыту; но одна полагается на свободу читателя, тогда как другая – на преднамеренное господство автора» (предисловие ко второму изданию). Толкин, однако, не мог отказать аллегории в некоторой уместности, если только она не выходит за рамки этого места. Она может пригодиться в дискуссии; в таком случае он был вполне готов сочинять аллегории и называть их таковыми, как он проделал целых два раза на двух страницах своей великой лекции о «Беовульфе». Но даже обсуждая сказку, он мог быть более терпим к аллегории и допускал, что «все попытки объяснить сущность мифа и волшебной сказки по необходимости задействуют язык иносказания. (И, конечно же, чем больше в истории “жизни”, тем с большей легкостью к ней применимы аллегорические интерпретации; а чем лучше сделана намеренная аллегория, тем скорее ее воспримут просто как историю.)» (Письмо 131, перевод С. Лихачёвой) <…> Толкиновская «применимость» – это более подходящий, потому что более гибкий, ключ к пониманию притч Иисуса, чем любой иной жёстко определённый набор категорий. <…> Благодаря своему литературному чутью Толкин, на удивление, пролил свет на ещё одну особенность притч Иисуса, при этом очень важную. Многие притчи представляют героев, приближающихся к моменту принятия решения, последствия которого будут обладать универсальной важностью. Несомненно, Иисус намеревался, рисуя живые примеры, бросить людям вызов, чтобы те по-новому осознали реальность Бога и изменили свои ценности и образ жизни. Всё зависело от того, как они воспримут этот поворотный момент. Вы можете догадаться, какая из толкиновских идей, на мой взгляд, имеет эти черти притчи: это его акцент на кульминацию и развязку, к которым ведёт «волшебная сказка». В греческом литературоведении это называлось «катастрофой», но для обозначения различия между счастливой и несчастливой развязкой, он употребил пару терминов: «эвкатастрофа» и «дискатастрофа». Будучи христианином, Толкин видел в «эвкатастрофической» сказке «истинную форму волшебной сказки и ее высшую функцию» («О волшебных сказках», перевод С. Лихачёвой). На этом человеческое искусство вторичного творения сказки становится «далеким отблеском или эхом евангелия, благой вести реального мира» (там же), высшей Благой Вестью в истории человечества. Как и в эссе «О волшебных сказках», Толкин мощно выразил это отношение в стихотворении «Мифопоэйя» («Мифопея»). Время позволяет мне лишь кратко указать на примеры собственного «вторичного творения» Толкина, которые (хотя его смутило бы такое предположение) могли бы сравниться с библейскими историями. В Библии есть следы различных поэтических мифов о творении, помимо описания в книги Бытие, особенно в книге Иова и Псалмах. Но в любой из литератур, с тех пор как оформились священные книги человечества, несомненно, вряд ли найдётся миф о творении, равный по красоте и силе воображения, тому, с которого начинается «Сильмариллион». Я почти не буду говорить здесь о «Властелине колец». Две из приведённых мной толкиновских цитат относятся к его желанию, чтобы это произведение не читали как аллегорию. Разумеется, это монументальный пример вторичного творения вторичного мира; его сюжет пронизан нитями "дискатастрофы" и "эвкатастрофы". Его надежда на то, что он сможет стать «далеким отблеском или эхом евангелия», проявилась в его опубликованном письме ко мне, после того, как я упомянул ему о скрытом «состоянии Благодати» (Письмо 142, перевод С. Лихачёвой), и в глубоко прочувствованном ответе другой читательнице, ощутившей во «Властелине колец» «разумность и праведность, которая сама по себе – великая сила» (Письмо 328, использован перевод С. Лихачёвой; цитата Мюррея неточна: в оригинале говорится о «“разумности и праведности” в “В.К.”, “который сам по себе – великая сила”». – Примечание переводчика.). Мог ли он представить, что через тридцать лет после публикации чтение этой книги привлечёт читателей в России к христианской вере? Однако две из толкиновских историй, оказываются столь богаты на «применимость», что не будет неправильным назвать их притчами, хотя они и целиком облечены в форму чистых созданий фантазии. Разумеется, я имею в виду «Лист кисти Ниггля» и «Кузнец из Большого Вуттона». В обеих немало тех свойств притчи, которые мы рассмотрели ранее – "эвкатастрофы" и "благой вести". Но не должны забывать слова Роджера Ланслина Грина о «Кузнеце из Большого Вуттона», которые пришлись Толкину по душе: «Выискивать смысл – все равно что вспороть мячик в попытке понять, отчего он прыгает» (Письмо 299). <...> (В завершение проповеди Марри процитировал два стихотворения. Роберт Браунинг выразил уверенность, что все наши добрые желания воплотятся, красота, добрые поступки и проявленные качества – это музыка, возносящаяся к Богу, и достаточно, чтобы он её услышал однажды – со временем и мы её услышим. Р.С. Томас описывает Царствие Небесное, для достижения которого нужна вера, «свежая, как лист»). #JRRT_рядом #JRRT_интерпретации