РЕКВИЕМ Кто знает нас лучше всех? Мама. Друг. Любимая - или любимый. Хотя иногда именно эти люди оказываются далеки от тебя, а рядом - совсем другой, неожиданно близкий человек, который поддержит, поможет, попробует научить жить... Получится или нет - это уже другое дело, главное - что все было искренне. После смерти Женя Белоусов как бы вновь обрел известность. Грустно, что после смерти. Грустно, что как бы вновь. У него она уже была, настоящая, широкая известность, всенародная слава и любовь, всесоюзная признательность, как ни банально это звучит. И рядом с кумиром «голубоглазых девочек» были те, кто, собственно, этого кумира и сотворил, и, прежде всего, Любовь Воропаева, продюсер и, как ее назвал директор Жени Валерий Муленков, его «крестная мама». Что бы ни говорили о союзе Белоусов - Дорохин - Воропаева и как бы ни писали - а сказано и написано было много всякого, плохого и хорошего, - она действовала так, как находила единственно правильным, а значит - единственно возможным. Она действовала искренне. Я верю ей, потому что на вечер памяти Жени в Москве 15 июля она пришла со слезами на глазах: это был вечер памяти того, кого она любила, как сына. Верю, потому что мы долго разговаривали, и ей незачем уже было притворяться - тем более передо мной, журналисткой из Курска, чье интервью не прочитает широкая московская публика. И голос ее, когда она говорила о Жене, дрожал, хотя она пыталась улыбаться. И меня, наверное, поэтому, тоже сейчас, когда я пишу эти строчки, немного бьет дрожь. Хотя я лично Женю не знала и, в общем-то, не очень увлекалась его творчеством. Странно, как смерть меняет отношение к жизни, и необычайно важными становятся какие-то мелочи - крошки от печенья, записки поклонниц, когда-то переклеенная запись неудачного концерта. Оказывается, все действительно имеет свой смысл и значение, и - Господи! - не героическая смерть, не героическая, но - помните? - у Цветаевой: «Еще прошу - за то меня любите, что я умру...» Дата рождения дефис дата смерти. Все ушло в этот «дефис», все. Все крошки от печенья просыпались... P.S. Я хочу привести почти без сокращений письмо одной из жениных поклонниц, которое пришло Любови Григорьевне после его смерти. «Здравствуйте, простите меня, пожалуйста, за то, что нарушаю Ваш покой. К тому же я думаю, что мое письмо не исключение, наверное, есть и другие. Не хочу затеряться в толпе, но как получится. Совершенно нет плана написания этого письма, все перевернулось в голове, просто не знаю, с чего начать. Наверное, надо прежде всего представиться. Меня зовут Ирина; мне 24, я замужем, у нас растет маленький сынишка Андрюшка. В октябре ему исполнится три годика. Мы живем в городе Электросталь Московской области, занимаемся с мужем мелким частным бизнесом - продаем лицензионные аудиокассеты. Я всегда любила музыку, и такая работа мне по душе. А по образованию я медик, до декрета работала в поликлинике. Медицина наша сейчас, скажем, на низком уровне, поэтому все навыки свои использую только дома, тем более, что у меня Андрюша очень болел с рождения, врачи не надеялись на успех. Теперь все нормально, одному Богу известно, что я тогда пережила, но это отдельная история, речь не об этом. А о Жене. Я никогда не относилась к ярым фанатнам. Не скрою, грешна: когда-то, лет 7-8 назад писала Вам, но это было просто как помешательство («Я этого, естественно, не помню, - говорит Любовь Григорьевна, - писем было очень много, но последняя фраза - «как помешательство» - очень точно характеризует то, что происходило с целым поколением юных девушек, которые сейчас повзрослели и у которых маленькие дети»). Но теперь я не могу не написать. Вы понимаете? Мне кажется, да я просто знаю, что тяжело сейчас всем - и вам, тем, кто окружал Женю, и тем, кто просто лицезрел его на концертах или по «телеку». Просто мне надо сейчас кому-то излить свою душу. Знаете, ведь так у большинства из нас складывается в жизни: нас не всегда правильно понимают близкие люди, как это ни горько. Никогда меня не поймут ни мама, ни муж, ни сын - он еще маленький. Просто такое ощущение, что я лично потеряла самого близкого мне человека. Все это никак не укладывается в голове. Если остаюсь дома одна, в голову лезут всякие разные мысли. Для чего мы вообще живем? Почему такая несправедливость? Почему все так плохо? Человеческая жизнь почти ничего не стоит и не значит, если вот так вот запросто может оборваться. Зачем человек вообще на свете? Чтобы умереть? Зачем к чему-то стремиться, чего-то добиваться? Жить - чтобы умереть? Получается так. Как жестоко. Теперь приходится только все вспоминать, слушать Женины песни на кассетах, "пересматривать «МузОбоз», и это будет продолжаться ровно столько, сколько будет жить память о нем. Но если и она умрет - зачем тогда жить? Если все забывается со временем, просто вычеркивается из жизни? Без прошлого нет будущего, хотя кто-то говорит, что нельзя жить только прошлым. Как же быть нам всем? Нет, я не верю, что его песни, его манера петь, его улыбка уйдут бесследно. Память будет жива. Верю, что его друзья или просто окружающие соберут все песни, какие-то интервью, материалы, выйдут видеокассеты. Будет и по телевизору звучать его голос. Как будто он и не уходил от нас. Он будет всегда рядом с нами - кто его любил и будет любить. Конечно, жизнь, несмотря ни на что, продолжается. Нам надо как-то жить. И все-таки в его смерти виноваты все мы - кто-то косвенно, кто-то напрямую. Надо было как-то помочь. Может, я не права, не знаю. Но Женю уже не вернуть. И от этой мысли становится просто жутко. За что Бог забирает к себе таких молодых и талантливых, не понимаю. Все это время мне кажется просто кошмаром, не знаю, что будет дальше. Простите меня еще раз. Я думаю, что лучше, чем Вы, меня никто не поймет. Простите...» P.P.S. В день рождения Жени Белоусова, 10 сентября, его директор Валерий Муленков собирается провести у нас в Курске вечер памяти артиста - подобный прошедшему в Москве. Он привезет к нам целое созвездие певцов - порядка 20-30, а может быть, и больше(!) человек. «Такого нигде еще не было», - говорит Валерий. Следите за подробностями в ближайших номерах газеты "TV-Хорошие новости». Написанное ниже - лишь часть того, о чем рассказывала Любовь Григорьевна. - У нас дома было очень много съемок, которых нет ни у кого вообще. То есть у Женьки они были - мы писали сразу в двух экземплярах, - но потом получилось так, что он отдал эту кассету Нонне Павловне, маме, в целлофановом мешке, в котором были крошки от печенья, и кассета испортилась. Так что все осталось у нас в одном экземпляре, и на 9 дней я Нонне Павловне привезла это, ведь ей каждая секундочка дорога. А я из шести часов записи смонтировала четыре с половиной минуты всех тех кадров, где Женька веселый и счастливый. - Специально выбирали? - Да, специально выбирала, монтировала - у меня своя телевизионная программа, есть возможность, - и все, кто видел, говорят, что просто здорово. И заканчивается тем, что он не уходит от нас, а прощается со зрителями - веселый, счастливый, с поднятой рукой и с цветами. То есть просто сделала такое маленькое посвящение... - Он был счастливый человек, Любовь Григорьевна, - на ваш взгляд, как вы считаете? Ведь вы его хорошо знали, близко? - Да нет, наверное... Нет, наверное. Мы год назад встретились на юбилее Володи Преснякова-старшего - это наш общий друг, - и Женя сказал, что три года с нами были самыми счастливыми годами его жизни... Сказал при журналистах, при Лене, своей близкой подруге, и, как бы оборачиваясь назад, я думаю, что это было действительно так. Потому что мы его очень берегли - духовно. Старались что-то показать. Книги давали ему читать - Набокова... Да много всего было! Витя открыл ему джаз. Такую школу показал музыкальную, Виктор - бывший джазмен, имеет высшее музыкальное образование, он не только писал песни, но и аранжировки все делал сам, то есть прекрасно знал оркестр и так далее... Будучи людьми опытными, мы прекрасно понимали, что такое сцена и как она может сломать человека. Много было стрессов, много моментов, через которые мы вместе проходили. Через жуткую кампанию в прессе - если вы помните, - которая когда-то была... - Очень давно это было. - Да, сразу после первого успеха. Естественно, так сказать, ни один успех безнаказанно не проходит... Мы это пережили вместе очень достойно. Потом даже смеялись, потому что посчитали, что эта антикампания нам помогла с продвижением популярности... Но 1989-й год - год нашего успеха и наших песен, которые мы с Виктором Дорохиным писали и которые, собственно говоря, и прославили Женю, - не прошел просто так. И, передавая свой опыт его сердечному опыту - я бы так сказала, - мы учили его идти вперед, несмотря ни на что. - Но получилось ли это?.. Такое ощущение, что он так и остался там, в том 1989-м году... - Нам бы очень хотелось, чтобы это все получилось... Но мы расстались - благородно и полюбовно - в конце 1990-го года. Это была инициатива обеих сторон. Сейчас, когда Жени нет, было бы глупо и неэтично говорить о том, какие разговоры мы вели в финале наших взаимоотношений... Трезвые, нормальные, человеческие разговоры. Когда он уходил из нашего дома в последний раз, я, помню, вышла в прихожую, он меня обнял, и я заплакала. Мы очень любили друг друга при всем при том. По-человечески, и это чувство как бы оставалось. В какой-то момент, так сказать, достигая определенной популярности артист перестает ориентироваться в том, что происходит вокруг него. - То есть реально смотреть на себя... -Да. И «доброжелатели» были не только в прессе, но и в ближнем кругу - я могу назвать так, - которые, видимо, внушали, так сказать, что все в порядке, ты гениален, уже как бы ничего не надо и все будет само собой. Подумаешь, Дорохин тебе говорит, что надо заниматься, строже к себе относиться - ничего, старик, все классно, все будет так всегда. И вот произошел этот жуткий момент, большая трагедия - оглоушивание славой. И когда мы прощались, я сказала: «Мне тебя ужасно жалко», - и заплакала. Потому что я предчувствовала и знала, что может произойти. И все, что происходило дальше, было нашими большими переживаниями, потому что нам всегда хотелось думать, что он усвоил то, чему мы его учили. И когда это начало теряться на глазах, от эфира к эфиру, - а мы могли следить только по телевизору, - для нас это было большой трагедией. - Вы не пытались как-то вмешаться, что ли... Как-то повлиять?.. - Мы пытались прошлой осенью сделать одну пробную запись. Эта запись у нас в студии хранится, и мы никогда ее никому не покажем. Потому что она очень неудачная с точки зрения вокала. Как это ни сурово звучит сейчас. Когда мы поняли, что происходит, когда мы встретились - в марте прошлого года, - мы поняли, что надо его спасать. И на это шли. И у нас были разговоры, что нужно работать, в определенном смысле менять образ жизни - вы понимаете, о чем я говорю! Мы очень хотели, очень. - И он соглашался, естественно? -Да. - У него что-то не получилось уже? Поздно? - Надо было заниматься. Нет, никогда не поздно. Никогда не поздно взять себя в руки... А, что говорить... Тут можно очень долго рассуждать. Винить жизнь. Винить то, что сейчас происходит вокруг нас... Потому что взаимоотношения между людьми стали дикими. Женька очень тонкий человек. Он все видел, он все понимал, он умница большой был. Виктор сказал на панихиде, что, видимо, наша самая большая ошибка - то, что мы все же позволили ему уйти. Потому что мы оба думаем о том, что если бы мы его не отпустили, он жив был... - Неизвестно, что было бы... Потому что насильно держать нельзя было. - Возможно было искать какие-то компромиссы, но... Что случилось - то случилось. Во всяком случае - у нас есть сын, который не даст соврать, - этого мальчика мы где-то любили больше, чем родного сына. И давали ему все, что у нас было... Вот и все... Потом был разговор дальше, и долгий, и трудный. Потому что Женька умер. Умер, и больше его не будет. И вот сейчас-то уж точно поздно что-то менять, что-то говорить, что-то писать. Но почему-то хочется вновь и вновь возвращаться, и повторять, и не забывать: был такой мальчик - мальчик, потому что он даже не достиг возраста Христа, 33 года ему было бы только в этом году, 10 сентября, и что в памяти сотен тысяч, миллионов поклонниц он остался юным, молодым, смеющимся и счастливым. Четыре с половиной минуты смеха из шести часов длинной кассеты. Куда все уходит? И почему это так, а не иначе. И не хочу я никого веселить напоследок. Он любил жизнь. Он любил жить. Но теперь он умер, и мы плачем.